Голоса то замирали от шепота, то заставляли вздрагивать от испуга. Люди двигались серыми пятнами, меняли очертания, растворялись, как в тумане.

Ноги, какие у них здоровые ноги, на подошвы страшно смотреть. Колеса автомобилей…

Собака съежилась, еще больше вдавилась в крышку канализационного люка.

- Мама, мама, собачка!

- Она вшивая.

Собака с трудом подняла морду, слабо тявкнула и зарычала. Прохожие высунули носы из-за воротников, шарфов и шалей.

- Смотри ты, еще рычит.

- Тепло здесь, боится, что сгонят.

- Она больная.

- Куда смотрит "собачий ящик"?

Чья-то рука дотронулась до кончика носа, но укусить уже не было сил.

- Р - р - р… Дайте спокойно умереть. Не трогайте меня.

- Пойдем, пойдем со мной. Замерзнешь, глупая.

Собака подняла оно ухо, пытаясь понять, что ей говорит незнакомка, от которой пахнет теплом и домом. Собака зарычала, но хвост уже предательски разбрызгивал талую воду, с ребристого железа.

- Р - р - р, р - р - р…

- Ну, чего ты рычишь? Бросили тебя? Меня тоже бросили. Поймем друг друга. Пойдем.

Руки оторвали собаку от спасительной теплоты, порыв ветра хлестнул колючим снегом, и уже в полузабытьи, собака оказалась в черной тесноте. Она попробовала шевельнуться, но ее сжали еще сильнее…

- Тише, тише, глупая!

Очнулась она под тусклой лампочкой на середине комнаты. Кто-то лаял визгливым голосом… Вернее не лаял, а кричал:

- Пошла прочь! Вон отсюда!..

Пронеслось слово, которое часто заставляет поджимать хвост. Собака в ужасе припала брюхом к полу. Но слово предназначалось не ей. Ругали ее хозяйку. Ругали словами, которые ни одна уважающая себя собака не выдержит. Хозяйка стояла прямая и бледная. Ей было холодно, ей хотелось умереть, как мгновение до этого самой собаке там, на канализационном люке… Собака поползла к визжащему, маленькому, тощему, красному, плешивому, брызгающему слюной горбуну и залаяла. Громко, злобно. Шерсть встала дыбом, нос собрался гармошкой, с белых клыков закапала слюна.

- Я тебе покажу кузькину мать!.. Паршивка!..

Горбун залез на стул, потом на стол.

- Ко мне Кузька, ко мне! Не трогай…

Голос хозяйки был спокойным и ласковым.

- Ну, вот и имя у тебя появилось. Слезай, отец, она не тронет. Сидеть, Кузька, сидеть. Не сложилось у меня. Куда же теперь? Подожди, сниму квартиру для себя и Кузьки, потерпи, что ругаться!

- Да я-то что… Мне ничего… Живите, что я гоню, что ли? Ты ж родная, дочка все-таки. Две комнаты ведь, и собаке место в коридоре найдется.

Старик слез со стола, суетливо передвинул стул и как-то бочком шагнул к собаке и ее хозяйке. Кузька зарычала…

- Цыц, никшни. Хватит, полаялись уже. Хватит.

Кузька от удивления перестала рычать: не ругается, и горб исчез куда-то, и даже… даже жалко старика почему-то. Сморщенный какой-то.

- Извини, дочка, нашло на меня что-то. Твоего вспомнил, будь ему неладно во времена вековечные…

- Не надо, отец. Утром поговорим… Я тебе здесь постелю. Хозяйка вышла и закрыла за собой дверь. Кузька метнулась было за ней… Старик заметил ее движение.

- Что, испугалась, защитница сирых и обездоленных? Ничего… Если ко мне с уважением, то и я соответственно… Так вот… А вот моя дуреха… - Собака зарычала, - Ладно, не буду… Замнем, будь ему не ладно во времена вековечные. А на меня не рычи… Я тоже твой хозяин теперь, Геннадий Митрофаныч. Идем на ночлег устраиваться.

И старик толкнул дверь. Кузька рванулась в щель между дверью и ногами. В коридоре было сумеречно. Ящики, вешалки, полочки. А хозяйки не было. Кузька быстро обследовала все двери. Вот эта дверь на улицу - от нее тянет сырым холодом. Это непонятная дверь. За ней что-то теплое, но мокрое. За этой дверью хозяйка! Кузька почуяла ее запах и заволновалась. А за этой дверью… так пахнет едой: мясом, борщом, хлебом, что Кузька завертелась волчком, прокатилась через спину, завизжала и стала скрестись в дверь. Ей было стыдно, но она ничего не могла с собой поделать. Предательски потекли слюни…

Старик оказался понятливым.

- Изголодалась; э-эх будь ему неладно…

Толкнул дверь, загремел чашками - тарелками, плеснул из кастрюли в миску, накрошил хлеб…

- На, ешь. Пиль, пиль, тебе говорят…

Кузька подошла. Все пришло в движение: нос, язык, уши, хвост. Но что-то властно протянувшееся из прошлого, удерживало ее…

- Дочка, иди сюда. Кузька-то из благородных. Не ест, нос воротит.

Вошла хозяйка, присела на корточки, опустила собаке на спину руку.

- Надо говорить не "ешь", а "пиль", - проворчал старик.

И Кузька стала лакать жадно, торопливо, боясь, что миска исчезнет. С морды брызгало во все стороны.

- Да, из благородных, но докатившихся, - подал голос старик.

- Иди спать, отец.

- Спать, так спать. Завтра будем разговоры разговаривать.

Старик ушел, что-то ворча под нос. Кузька наелась до отвала и бухнулась на пол рядом с миской. Хозяйка присела рядом с Кузькой на корточки, почесала ей за ухом, потом встала и вышла из кухни. Кузька поплелась за ней. Хозяйка в коридоре стелила на пол старый матрац.

- Место, место. Ложись. Спи.

Щелкнул выключатель. Погас свет. Засветилась полоска под дверью комнаты хозяйки. А потом темнота. Кузька легла на подстилку, положила морду между лапами. Обилие незнакомых запахов. Странно как-то.

Дверь поддалась. Кузька тихо-тихо на животе подползла к кровати и вспрыгнула на нее, и зажмурилась, и затаилась - сейчас прогонят, сейчас отшлепают, сейчас выгонят за дверь… Но ноги подвинулись. Кузька свернулась клубочком и засунула нос под одеяла. Ей было тепло, даже жарко, но хотелось тепла еще больше, за все холодные дни. Кузька заснула. А хозяйка не спала.

Слезы беззвучно катились по щекам. И уже был мокрым угол подушки. Великое умение плакать для себя - без всхлипываний и причитаний. Подруга посоветовала: "Залей паспорт чернилами, обменяешь на чистый, десять рублей штрафа всего. Новая жизнь…" Если бы все было так просто… Первый раз вышла замуж из любопытства, первой из класса. Цветы! Стихи и письма… из цитат без кавычек. Золотые часы. Семья парикмахеров все-таки. И единственный сын. Богатство не виданное доселе. Скандалы, сцены ревности. Ушел к другой. И слава богу… Потом умерла мать. Отец изменился до неузнаваемости: истерики и извинения по пять раз на день, постоянные подглядывания и поучения с примерами из прошлой жизни. И поток дурацких слов: поснедаем, повечеряем, никшни, во времена вековечные. Стоны, охи, вздохи… Вышла замуж второй раз, лишь бы из дома вырваться. Самовлюбленный болван с квартирой, машиной, дачей. На чужой каравай, рот не разевай… И снова старые стены, тиски мебели, покрывал, салфеток, занавесок. И стойкий запах старости. Но куда уйти? В общежитие не возьмут - прописка местная. А за квартиру платить, что останется. А жить как? Легко? Конечно, легко… Тяжело только последние двенадцать дней перед авансом и зарплатой. Спать! Завтра на работу… Носом клевать… Ноги затекли, но Кузькина хозяйка старалась не двигаться. Кузька во сне зарычала на кого-то, заворочалась, вздрогнула всем телом и затихла.

Вот так началась для собаки новая жизнь. Только звали ее не по имени, а по кличке " Кузька", - но к этому можно привыкнуть. Она и хозяйке, чтобы было все по справедливости, придумала кличку "Черноглазка", а Геннадия Митрофановича, которого признавать хозяином никак не хотела, звала "Сварливый Старик".

Если очень было нужно, Кузька стучала в дверь, и Сварливый Старик выпускал ее. Кузька бежала на пустырь за домом и тотчас же возвращалась назад, не зная, пустят ее или нет. Один раз не пустили. Но Кузька терпеливо дождалась с работы Черноглазку и торжественно прошла на подстилку - свое место в комнате. А по вечерам они с хозяйкой шли гулять. Снег на пустыре был утоптан многочисленными тропинками, идти было легко и приятно. Даже на задних лапах. Ведь ты идешь сама, и тебя никто не заставляет. Но больше всего Кузьке нравится описывать восьмерки вокруг ног хозяйки. Черноглазка ступает плавно, не торопясь, а ты шмыг туда, шмыг сюда, только хвост иногда не успевает. Пушистый, рыжий, длинный. И шерстка так и лоснится. Нравится себе Кузька, ох как нравится.

Собачью жизнь омрачают только две вещи: во-первых, коты, которые живут этажом выше. Они нагло, медленно, степенно шествуют по особым жердочкам мимо кузькиных окон в свою квартиру. Котов трое, и всех троих Кузька ненавидит. И еще она не любит, когда в гости к хозяйке приходит женщина с серой догиной Линдой. Женщина обидно говорит, что у Кузьки мама подгуляла и смеется над отсутствием хороших манер. А Линда зайдет… Вежливо понюхает Кузьку, ткнется носом в Черноглазку и опустится на коврик, звякнув четырьмя рядами медалей и жетонов. Хвост ее бьет лениво, как плеть. В глазах - равнодушие. А если зевнет, то пасть такая, что, кажется, перекусит сразу. На прогулке, на пустыре Линда играет снисходительно, иногда очень больно. И почему Черноглазка дружит с хозяйкой Линды. Она ничем от Линды не отличается. Равнодушная, злая, кусается. Кузька сама это видела. На пнях посреди пустыря очень часто сидит в дремотном оцепенении дядя Вася - алкоголик из соседнего дома. Нет, он не забулдыга из тех, что толпятся у вино-водочного отдела или буфета в столовке. Этих Кузька очень не любит, хоть и кормилась около них в трудное время. Кинут кусочек колбасы, а потом жди пинка. На задних лапах крутиться не хотелось, а вокруг: "Давай, давай, крутись! Голод не тетка!" Что такое "голод"? Кузька знала хорошо!. А что такое "тетка"? Так и не узнала… Дядя Вася всегда пил на свои, он большую пенсию получает, сама слышала, как говорил. Сидит на пеньках и пьет из зеленой фляги с пробкой. Нальет в пробку, выпьет и сидит, и думает… А потом говорить начинает, но такое, что многое и не понятно. Да, Кузьке и не до него, у нее хозяйка есть, Черноглазка.

А в тот день Линда тяжелыми прыжками моталась за Кузькой, потом резко оборвала игру и побежала к пенькам.

Она часто так делает. Вскинет лапы на пенек, вытянет шею и стоит, что-то высматривает. Голова трясется, язык набок, губы развешены лопухами…

Линда вскочила прямо над дядей Васей так, что слюна, - а все доги ужасно слюнявые, - брызнула в лицо человеку. Дядя Вася уперся рукой в ошейник, Линда рванулась, и зазвенели медали. Они падали на землю долго-долго, как осенние листья, как стрелянные гильзы. Дядя Вася забормотал об умерших и пропавших без вести, о собаках под танками, о собаках на минах, об украденных медалях, контузии, о бездушных тварях…

- Отдай мои медали, отдай мои медали, ты, бездушная тварь, отдай мои медали!!!

Линда-человек оттащила Линду-собаку и закричала:

- Алкоголик! Дрянь!! Пьянь!!! Моя собака медали заслужила, а ты?! Только водку жрать умеешь! Не дострелянный…

Дядя Вася говорил, но Кузька его не слышала. Перед глазами стояло лицо человека на тележке-каталке в больничном дворе, где в прошлом году летом жила Кузька.

- Марья Моисеевна! Вы самая красивая, самая красивая, самая умная и обаятельная. Ну, скажите этим бездушным и подлым людям, что мне нужна всего одна ампулка. Всего одна, одна-одинешенька. Ну, дайте, дайте, я умоляю вас, лучезарная, несравненная Вы моя. Святая женщина, пожалейте меня, только Вы одна на белом свете можете меня понять. Одну, одну ампулку, вот такусенькую… И он плакал, и все плакали.

И дядя Вася тоже плакал, а Линда-человек кричала.

Кузька подошла к дяде Васе, лизнула его в сморщенную щеку.

- Ему так холодно, у него, наверное, наступила зима. Самое плохое время, когда холодно, голодно и отовсюду гонят. С тех пор Линда приходит редко. А хозяйка Линды забежит на минутку. Что-то втолкует про мужа-алиби, мужа-стенку, выговорит за неумение ловить выгоду, быть с кем-то обаятельной, и убежит. Черноглазка потом почему-то строчит всю ночь на швейной машинке.

На пустыре появился ничейный пес. Мощный, белый, независимый. Дворянин-дворняга. Он ни к кому не шел, ни от кого не принимал проявлений нежности, не брал ничьих подачек. Первое время вообще кружил в отдалении. Увидев его, Кузька замирала, хвост ее завивался кольцом над спиной, кисточки ушей подрагивали. Дворняга заметил это и только Черноглазке позволял почесать ему за ухом. Порыкивал, но ласку принимал. Принимал, как неизбежное и все поглядывал на Кузьку.

- Смотри! Ты видишь, как я страдаю?! Я теряю независимость - и все ради Тебя.

Он шел за ними до самого подъезда. Молча, по-собачьи преданно и печально.

- Идем со мной…

Но Кузька колебалась и уходила с Черноглазкой. Потом Дворянин-дворняга исчез.

Появился он через неделю, когда проклюнулись почки, и зазеленела трава. Кузька услышала лай. Тот лай, который она узнает из тысячи. И вот появился Он. Появился во главе стаи одичавших, бездомных собак. Почти в центре города. Черноглазка смотрела в сторону, не позвала, не задержала. Кузька вытянулась струной, забила хвостом, засучила передними лапами, припала к земле и… бросилась к Нему, но стая встретила бешеным лаем, клацаньем зубов. Кузька увернулась, вывалявшись в грязи, подбежала к хозяйке. Суку так не встречают… Непонятно…

А вечером Кузька услышала вой. В нем было столько отчаяния, раскаяния и тоски, что она невольно к нему присоединилась и заскреблась в дверь.

Кузька вернулась через три дня. Виноватая. С хвостом между задними лапами. Она прошмыгнула на подстилку и легла, вытянув морду. Уши опущены, глаза закрыты.

- Ну, иди, - Черноглазка щелкнула замком. Хозяйка ее понимала.

- Ничего, девочка, ничего. Бывает и так…

Наутро истошный лай и визг разбудили Кузьку и Черноглазку. На пустыре шла облава. Ловили пришлую бездомную стаю. Собачий ящик и добровольцы из охотсоюза. Собак хватали длинными железными крюками под ребра и стреляли по ним из ружей. Последним оставался Дворянин-дворняга. Его ловили долго, крючья рвали куски мяса, он уворачивался, делал отчаянные прыжки, кидался на мучителей. Наконец крюк вошел надежно, раздался выстрел - и все было кончено. Кузька дрожала, Черноглазка плакала.

Вечером Кузька заболела "чумкой". Отказали лапы, глаза слезились, кончик носа, всегда веселый и влажный, был светло-серым, сухим и растрескался. Кузька лежала на подстилке и с хрипом дышала. Приезжал ветеринар, прописал уколы, покачал головой и уехал. За Кузькой, когда Черноглазки не было, присматривал Сварливый Старик.

- Еще не окочурилась, будь ты неладна? - спрашивал он и внимательно смотрел на Кузьку, - Уже десятку на уколы извели… Человека колоть дешевле.

Кузьку равнодушно колола медсестра, живущая в соседнем подъезде, и брала за укол - рубль пятьдесят.

Через несколько дней на рабочем столе Черноглазки зазвонил телефон.

- Слушаю, слушаю…что?

- Приезжай, все кажись, будь она неладна, окочурилась, преставилась, то есть.

Черноглазка влетела в незапертую дверь и остановилась - на полу посередине комнаты лежал страшный белый предмет.

- Я уже простыней замотал и завязал. Нести на пустырь надо, закопать, а то хлопот не оберешься.

Черноглазка подняла сверток и… раздалось рычание…

- Это ничего, - засуетился Сварливый Старик, - это воздух из легких выходит…

Черноглазка сделала шаг к двери. Из-под белой материи раздался стон. Кузька была жива. Черноглазка опустила сверток на пол и осторожно потянула веревку на бантике. Слезы душили ее. Рядом нудел, порядком испугавшийся, старик. Черноглазка освободила Кузьку. Лапы закоченели, но где-то в глубине еще билось сердце - слабо-слабо, медленно-медленно. Чуть заметно шевелилась грудная клетка. Ноги не держали. Черноглазка упала рядом с собакой и впервые за много лет, кажется с грудного возраста, зарыдала в полный голос; с воем и причитанием. Как по покойнику. Сварливый Старик принес кружку холодной воды и плеснул Черноглазке в лицо. Вой захлебнулся, и наступила гнетущая тишина. Черноглазка потеряла сознание.

Приехала скорая помощь к хозяйке, приехал ветеринар к собаке. Накололи обеих и уехали.

Кузька не могла понять, что произошло в эти дни, она просто испытывала ужас всякий раз, когда рядом не было Черноглазки. Тогда начинался вой. Негромкий, на одной ноте, тоскливый и жуткий.

Первой не выдержала Михеева - хозяйка группы котов с верхнего этажа. В ЖЭК от нее поступило письмо, где было написано, "что трудовому ветерану Михеевой не дают согласно Конституции отдыхать на заслуженном отдыхе должным образом, и вой из 34-й квартиры должен быть прекращен, а общественность просит принять меры".

Приходил представитель ЖЭКа, приходил участковый уполномоченный, приходили друзья животных. Но когда пришел корреспондент собственной газеты, Черноглазка не выдержала:

- Что ты воешь? Что ты воешь?! Болеть нормально не можешь?! Почему я должна все это терпеть? Чем я виновата? Чем?

- А ничем… И она не виновата… Что уж тут, - Сварливый Старик перевернул Кузьку. - Так вот…

Кузька поняла, что плохо не только ей, страх охватывает не только ее, дышать трудно не только ей, и она перестала выть

Но в понедельник хозяйка куда-то уехала раньше обычного… Кузька лежала тихо-тихо. Черноглазка приехала почти веселая. Ни слова не говоря, завернула Кузьку в одеяло, вызвала такси и уехала вместе с Кузькой.

Весь дом провожал их… Когда уехали, Михеева прокомментировала:

- Усыплять поехала. Жалости нет! Собака ей помешала!!! Вертихвостка!!! Она и Вас в могилу сведет, Геннадий Митрофанович.

- Да уж, будь оно неладно во времена вековечные… - неопределенно протянул Сварливый Старик и заплакал.

Черноглазка вернулась одна. Молча кинула одеяло в ванную. Отец ни о чем спросить её не решился.

Кузька вернулась из ветлечебницы через месяц. Привез ее тот самый ветеринарный врач. Чувствовалось, что он был в ее доме хозяин, потому что везде: в комнатах, на кухне, в коридоре - был его запах. А Черноглазка потерлась носом о его нос. Но Кузька восприняла это без особой ревности. Она проковыляла по комнате Сварливого Старика до своей подстилки и легла отдохнуть. Здесь теперь ее место. Кузька очень устала, ведь каждый шаг требовал большой сосредоточенности, лапы не слушались, разъезжались, как у слепого щенка.

Гулял с ней на пустыре только Сварливый Старик. Черноглазка была очень занята, чем, не понятно, ведь ничего вроде бы не изменилось, если не считать этого Ветеринара. Но хозяйка была по-прежнему ласковой, и Кузька не обижалась.

Они шли на пустырь медленно-медленно, загребая листья. Кузька и Сварливый Старик. Там они садились: он на пенек, она - около пенька.

Как рано в этом году, минуя осень, в дверь постучалась зима.